Стех пор,  как я обнаружил клад, семья потеряла покой. Разговоры сводились только к находке. По вечерам жена, прежде чем лечь спать,  подходила к окну, из которого был виден Воронцовский  парк, где укрывался  клад, и приговаривала:

  – Господи, хоть бы за ночь ничего не случилось!

 Утром, стряхнув сон, она опять подходила к окну, всматривалась вдаль и  будто разговаривала сама с собой:

  –  Неужто за ночь что-нибудь стряслось?

 Дочь, поздно вечером возвращаясь с работы, ненавязчивым вопросом – ну, как там клад?  –   просила отчитаться о наших бдениях.

Я вел себя спокойнее, степеннее,  но тоже не безразлично, не равнодушно, не отстраненно.

Клад, который нашел, не золотые слитки и монеты. Не столовое серебро или дорогие дамские украшения, припрятанные на всякий случай потомками сановных особ, владевших когда-то Воронцовской усадьбой. Кое- что из прошлых веков здесь, конечно,  время от времени находят.

При ремонтных работах обнаружили, например, старую мостовую, и пока, не зная, что с ней делать, прикрыли дощатым настилом. Но слышать о сокровищах  не доводилась.

Да и моя находка  не относилась к ювелирным  уникальностям. Но к артефактам я бы ее причислил. Хотя речь всего-навсего о гнезде.

 О гнезде утки-кряквы.

Даже деревенского жителя обиталище обыкновенной сороки или перепелки приводит сегодня в восторг. Особенно в степной зоне, где первозданная природа отступила в самые отдаленные, самые укромные уголки, и уголков таких становится все меньше. А уж о городе, о стольном граде-Москве,   и говорить не приходится. Действительно, артефакт.

Наткнулся на него случайно. Гуляя по парку, обратил внимание на кору вековой с едва проклюнувшимися листьями липы, растущей на мыске у самого пруда. Кора была похожа на свитер крупной вязки буровато-стального цвета с толстыми вертикальными  косами. Мимо липы  курсировал каждый день и не заглядывался на ее одежды. А тут  не просто загляделся, но захотел потрогать руками. Подошел, погладил шершавую кору, похожую на морщины пожилого человека, и вдруг почувствовал, что из ложа раздвоенного на уровне головы ствола на меня кто-то поглядывает. Поднял голову  – утка!

Я затаил дыхание.  Серая кряква несколько напряглась и, взлетев, приземлилась в пруду, окатив себя водой и недовольно крякнув. Я приподнялся на цыпочки, заглянул в ложе, образованное раздвоенным v-образным стволом, и обомлел: на самом дне, в обрамлении серого редкого утиного пуха лежало шесть яиц. Гнездо! Клад!

Утиные яйца мне показались круглее и крупнее куриных. Курицы  чаще всего откладывают  яички, цветом похожие на цвет мела. Эти были с зеленовато-оливковым отливом. Замешательство длилось несколько секунд. Я быстро обнажил фотоаппарат, сфотографировал гнездо и отбежал от  дерева метров на десять, наблюдая за уткой.

Апрельский день был солнечный, жаркий, праздничный от того, что на деревьях и кустах начали проклевываться первые  листья, придавая им приглушенный зеленоватый наряд пастельных тонов.  Кряква плавала в пруду минут двадцать, выискивая в нем что-то съестное и не обращая никакого внимания на тут же пожаловавших франтоватых кавалеров –селезней.

Потом она поднялась на крутой берег, долго оглядывалась, и улучив момент, подлетела к липе, юркнув в гнездо. Я с облегчением вздохнул: из-за моего любопытства утка  от своей квартиры не отказалась. Хотя, говорят, бывает и так.

Дома  рассказал о кладе жене. Она тут же потребовала показать находку и, издали поглядывая на липу, приговаривала:

 – Надо же! Ну, надо же… Никогда бы не подумала!

Жена пошла в магазин, купила два батона и разбросала мелкие кусочки булок под липой: пусть утка  потчуется.

Дома на семейном совете решали, как быть.  От продовольственной помощи крякве отказались. Она привлечет внимание не только уток, но и других обитателей парка и может выдать гнездо воронам – любителям похозяйничать в чужих жилищах, полакомится яйцами и даже утятами.

 Но больше всего мы опасались выдать гнездо прохожим, зачастую выгуливающим собак.  Ворона или кошка  могут и смилостивиться. А вот молодой человек  бесшабашной натуры – вряд ли. Уж слишком бойкое, слишком опасное место выбрала для гнездовья наша подопечная. Будто поддразнивала, бросала всем вызов.

Дело  в том, что липа росла внизу небольшого склона,  а пешеходная дорожка пролегала по самому  его верху. Поэтому, если внимательно присмотреться,  можно было увидеть голову кряквы. Окрас маскировал ее, делал похожей на липовый сучок. Но наметанный, знающий глаз сразу определил бы, что это  утиная голова.

Мы даже поспорили о том, почему кряква угнездилась на липе. Жена считала, что ничего необычного в этом нет. Утки в парке привыкают к людям, которые подкармливают их. А гнезда на деревьях кряквы – она ссылалась на справочники – бывает, устраивают даже в лесах.

Я же  утверждал, что  уткам ничего другого не остается. Работники парков постоянно облагораживают «зеленые оазисы»: прокладывают дорожки, устанавливают аттракционы один другого круче, устраивают танцверанды, подсветки и много чего еще, что должно занять, поразвлечь посетителей. Если есть подходящие водоемы, глядишь, из их недр начинают вырыться рукотворные фонтаны, появляются конторки, где можно взять лодку или катамаран на прокат. Камыш и другая растительность, как правило, окаймляющая водоемы,  в таких случаях выдирается с корнем.

И как-то забывается, что в парки горожане, особенно с детьми, приходят не только для того, чтобы покататься на лодках или позабавиться адреналином на американских горках, но и послушать  соловья, посмотреть на хитроватого поползня,  полюбоваться беличьими проказами.

Однажды мне довелось побывать в небольшом  зеленом оазисе заштатного городка на юге Германии. Удивился: больше всего  ребятни собралось у вольер с домашними курицами, гусями, индейками и их пушистым потомством. Восторгов – не описать!  Ярче, чем у нас при виде крутых мерседесов и других элитных немецких машин.

Урбанизация, наверное, все-таки противоестественна человеку, и возможность покормить с рук  доверчивого кролика или дородную индюшку, услышать петушиноекукарекание воспринимаются теперь как  самый  желанный подарок.  

А мы все – дорожки, киоски, лодки…

Ну и что остается делать тем же уткам? Чтобы вывести потомство, приходится приспосабливаться. Вот и гнездятся в заброшенных строениях, в бездействующих аттракционах, на деревьях. Всюду – жизнь!

А гнездо, хоть и клад, но такой, что домой от посторонних глаз не заберешь и утку не приручишь. Но и оставить без присмотра нельзя. Мы и начали присматривать за ним с усердием первоклассников. Благо,  парк в трех шагах от дома. Раза два в день  ходили по очереди к липе и убирали вокруг нее все, что могло привлечь внимание посторонних: мусор, куски хлеба, ветви деревьев, пивную тару. Приметили, что ближе к вечеру кряква покидает гнездо и плавает в пруду, наслаждаясь «вольной жизнью»,  поэтому старались  в это время не приближаться к дереву. Но иногда подопечная нарушала режим  и  вылетала на кормежку раньше, чем предполагалось. И нам казалось,  что воспринимала нас как старых добрых знакомых.

Так продолжалось недели три. Утка насиживала яйца. Мы ходили к гнезду, убирали  территорию и спорили до хрипоты, когда ждать потомства.

 – Почитай справочники, –  твердила жена, –   там сказано, что утята появляются на свет на 22-29 день. Вот в этот промежуток и будет прибавление в утином семействе.

–  В какой период? В книжках утверждается, что насиживание начинается с последнего яйца. А мы знаем, сколько в гнезде яиц? Может, шесть, может десять, может теперь уже  двадцать,  –  хорохорился я.

–  Возьми и посмотри, когда утки не будет – требовала жена.

–  Посмотри… А вдруг она после этих смотрин от гнезда откажется? Пусть сидит, больше положенного сидеть не будет.

–  А может,  все яйца из-за дождей подпортись, –  возражала жена.

–   Не подпортились. Она же живая, а не  чучело. Почувствовала бы.

Но вот однажды ранним утром, шепотом споря, подошли к липе,  и я не заметил головы утки, всегда слегка возвышавшейся над гнездом.

Слетела размяться? Кто-то потревожил? Обошел пруд раз, другой, третий – нет нигде.

 Заглянул в гнездо, а там лишь скорлупа от яиц, ставшая почему-то белой. Вот те на! Значит, ушла с утятами. Как же они спустились с дерева? И куда ушла? Может, в соседний пруд? Мы – туда. И видим их, десять утят, беззаботно и радостно почти порхающих в водоеме.

– Ну, слава Богу, – вывелись, облегченно вздохнула жена.

– Вывелись. Теперь как бы от ворон, чаек и собак уберечь. 

– А как убережешь? Тут уж кому  что на роду написано, – философствовала жена.

– Да, в их паспортах написано. А вороны печатью удостоверили, –   пытался острить я.

–  Нет,  в водительских  удостоверениях, –  ехидничала жена.

Шефство над выводком мы не прекратили. Подкармливали и оберегали, как могли. Выйдем на прогулку,  присядем на лавочку у Большого пруда и наблюдаем за семейством, если оно поблизости. Птенцы озорны и суетливы. Смотришь – рассыпались по всему водоему, не плавают, а будто порхают над водой. Утке стоило больших трудов собрать их вокруг себя. С каждым днем утята становились крупнее, солиднее, степеннее, и, как нам казалось, смышленее. Желтоватый цыплячий пушок с них сошел быстро.

Минула неделя. Мы подумали, что самый трудный период позади. Не тут-то было! Под конец первой декады мая после почти летней жары температура скатилась до ноля,  разразился буран. Мокрый снег, подгоняемый ветром, нежданно-негаданно обрушился на здания, деревья, пруды, цветники, и старинный парк растерялся от вихревого разгула. Под напором  мокрого снега и  порывистого ветра кое-где с глухим стоном падали деревья.

 Мы подумали, что это последний день жизни утят. Я метался по квартире из угла в угол, не находя  места. Но успокоиться не мог. Одевшись потеплее и накинув дождевик, пошел в парк. Трижды обошел по периметру пруды. Подопечных не было нигде. Удрученный, возвратился домой. Ранним утром, в субботу, поспешили в парк всем семейством. Утята с уткой как в воду канули. Решили к прудам больше не ходить, на эту тему не говорить – чтобы не расстраиваться.

Но на следующее утро, в воскресенье, вновь не выдержали и вновь отправились на поиски выводка. А надо заметить, что все пять прудов лежат на разных уровнях. Они как бы спускаются с горки. Пруды соединены коллекторами. Когда в  верхнем пруду  накопится больше воды, чем нужно, она по коллектору стекает в Большой пруд, оттуда – в следующей  и далее по цепочке.  Из нижнего пруда вода попадает в подземную речушку, берущую здесь начало. Самый объемный, в метр высотой, коллектор соединяет Большой и Средний – назовем его так –  пруды. Но она поступает в Средний пруд из трубы  не сразу, а скатывается ручьем по бетонному желобу.

Так вот, подходим мы к пруду, а по этому самому желобу шествует утка с выводком.  Кряква, привыкшая к вынужденным экспериментам, и тут нашла выход:  переждала непогоду с утятами в коллекторе. А теперь шла как ни в чем не бывало и всем своим видом будто говорила: не беспокойтесь, все хорошо. И не в таких передрягах бывали…

Не знаю, как дальше будет развиваться история с подопечным утиным выводком. Но она заставила встрепенуться застоявшуюся душу.  Потому и новелла эта называется – клад…

…  Однажды, проходя мимо липы, я заглянул  на «дно» развилки ствола, где было гнездо, и обнаружил там маленький букетик одуванчиков. Видимо, о кладе знали не только мы,  но и кто-то еще. Этот неведомый хранитель тайны, мне почему-то кажется – милая, сердечная девушка, и положил в гнездо  начавший увядать букетик,  словно благодаря утку за материнский подвиг. Жаль, что такая счастливая идея обошла меня стороной…

Белка

Есть у меня два приятеля. Скорее, нас связывает не приятельство, а просто ни к чему не обязывающее знакомство, поддерживаемое редкими совместными прогулками по  парку.

Внешне приятели похожи друг на друга, словно близнецы: смуглолицы, крупной кости, мускулисты. По душевному настрою, однако, они антиподы.

Один, Андрей, открыт, добр, отзывчив. Попросишь помочь – долгих сборов не потребуется.

Второй, Игорь, скрытен, тщеславен,  из тех, кто себе на уме. От просьбы не загорится, требуются более осязаемые раздражители – как правило, меркантильные.

Как-то вдвоем с Игорем мы оказались у церкви, с десяток лет назад восстановленной в парке. У церковной ограды стояла почти незрячая, в годах, женщина  в надежде на подаяние.

Я опустил в иссохшую дрожащую ладонь  мелочь. Мой спутник, подумав, достал из  кошелька тысячную купюру, зачем-то тщательно  свернул ее пополам и, мне показалось, с некой долей торжественности вручил женщине.

Та с благодарностью  поклонилась.

 Молча пошли мы дальше. Молчание затягивалось. Я упрекал в себя в скупости, которая на фоне щедрот приятеля казалась непростительной.

 – Что, самоедством занимаешься?  –  угадав причину молчания, спросил Игорь. – Напрасно. Купюра ненастоящая, ксероксная.

Я осуждающее посмотрел на него.

 –  Не косись. Не испепелишь. Она дома обнаружит, конечно, что деньга не та. Зато сейчас радостью набухла – повезло, мол. Пусть хоть  несколько минут поблаженствует.

 – Ну и душонка у тебя!

 – Душа – химера.

Материя: деньги, машины, квартиры, дачи – понятие осязаемое.… Когда просят  еду и деньги, в душу не заглядывают,  – последовал безапелляционный ответ.

  Я промолчал, считая возражения бессмысленными и решив  впредь избегать собеседника.

Однако разговор тот имел продолжение в какой-то степени почти мистическое.

Однажды зимним днем я встретил своих знакомцев. Мы медленно прогуливались по аллее, лениво перебрасываясь ничего не значащими дежурными фразами о погоде, самочувствии и передачах по телевидению.

Невдалеке от аллеи заметил я белку, которая  сиротливо прижалась к толстому стволу тополя, и, стоя на снегу на задних лапах,  вопросительно смотрела на нас, явно на что-то рассчитывая.

Белки в парке почти ручные. Зимой они льнут к людям, надеясь получить лакомство. Я знал это и выходил на прогулку с парой горстей ореха-фундука. Был припасен фундук и на этот раз.  Хотел угостить им попрыгунью, но был остановлен твердой нескладной рукой Игоря.

Последовал длинный монолог.

Тут мы как-то с профессором (он называл меня профессором потому, что  ношу очки) поспорили про душу. Выходит, что у всех вас души ангельские, непорочные. У меня же не душа, а  ветошь промасленная, потому что пекусь о себе.

 Может, оно и так. Только, повторяю, никому дела нет до души, если поманишь чем-нибудь более существенным. Пусть, он обратился к Андрею, белка нас рассудит. Давай ей орешки предложим. Ты, Андрей, один, а я несколько.  К кому будет ластиться – тот выиграл, а  с проигравшего бутылка шампанского.

Согласились. Заключили пари. Я положил в ладонь Андрея  орешек,  а в ладонь Игоря –  с десяток.

Знакомцы присели на корточки, протянули руки к белке, подманивая ее. Та отбежала от тополя, сделала несколько прыжков в сторону своих благодетелей и встала свечой: хвост трубой, передние лапы трогательно прижаты к белой грудке, на носу несколько снежинок, делавших мордашку белки умилительно-смешной.

Она несколько секунд как бы оценивала ситуацию, потому подбежала к Андрею, лапой скатила орешек с руки на снег и тут же мгновенно «препарировала» его острыми зубами.

Я снова положил в руку Андрея орешек. На этот раз белка скакнула на его ладонь и принялась лакомиться фундуком, удерживая его передними лапами.

Словом, из рук Андрея пушистая наша подружка взяла с дюжину орешков, а к  угощению  Игоря так и не притронулась. Потрапезничав, она вскочила на тополь, оглянулась на нас, будто прощаясь, и вскоре, взлетая  с ветки на ветку, скрылась из виду.

 – Надо же,  – обескуражено выдохнул Игорь,  – ни одного орешка не взяла…

  – Руки мыть надо,  – подвел итог случайному эксперименту немногословный Андрей и, чтобы смягчить неловко повисшее молчание, добавил:   –  Дуй за шампанским, прорицатель!